– Они мертвы, и я тебе соболезную. От всей души. Убийцы думали... им внушили... что вы похитили ребенка для исполнения некоего кровавого обряда. Они простые, темные люди.

Ногуста забыл про свое горло.

– Они убили всех? Всех до единого?

– Всех. Их уже не вернешь, однако ты увидишь, как свершится правосудие. Давайте первого! – крикнул военный.

Первым был пекарь Гринан.

– Не надо! – кричал он. – У меня семья, дети! Я им нужен!

– Человек должен расплачиваться за все, что он делает, – сказал сероглазый. – У этого человека тоже была семья. Ты убивал и теперь поплатишься за это. – Женщина из-за спин солдат молила о милосердии, но Гринану накинули на шею петлю и вздернули его.

Так, одного за другим, повесили всех двенадцать человек с отметинами копоти на одежде.

– А Менимас где? – спросил Ногуста, когда последний закачался в воздухе.

– Бежал. У него хорошие связи, и вряд ли он будет наказан.

Предоставив деревенским хоронить казненных, солдаты вместе с Ногустой отправились на пожарище. У Ногусты мутился разум. Семь тел, завернутых в одеяла, лежали в ряд перед руинами дома. Ногуста раскрывал саваны один за другим и смотрел на мертвых. Маленького Кинду огонь не коснулся, и он сжимал в ручонке сплетенный Ущуру ловец снов.

– Он задохся от дыма, – сказал офицер.

Ногуста сам вырыл могилы, отказавшись от помощи.

Когда он похоронил всех, сероглазый офицер вернулся к нему.

– Мы изловили сколько-то ваших лошадей, но остальные убежали в горы. Сбруйная почти не пострадала, так что я оседлал для тебя коня. Надо, чтобы ты проехал со мной в гарнизон и дал показания... о случившемся.

Ногуста не спорил. Они ехали почти весь день, а на ночь остановились у Делийского водопада. Днем Ногуста ни с кем не разговаривал и теперь лежал под одеялом точно оглушенный, по-прежнему видя перед собой лицо Ущуру и ее улыбку.

Рядом вполголоса разговаривали двое солдат.

– Ты это видел? – спрашивал один. – Жуть какая! Как вспомню, тошно делается.

Ногуста, несмотря на свое оцепенение, ощутил благодарность к этому сострадательному человеку.

– Да уж, – ответил другой. – Белый Волк дышит в рот черномазому! Кто бы в это поверил?

Ногуста и теперь, тридцать лет спустя, ощущал тот холодный гнев, который испытал тогда. Что ж, гнев – это все-таки лучше, чем горе. Гнев живой, и с ним можно сладить. Горе мертво и лежит в тебе грузом, от которого избавиться нельзя.

Ногуста встал и принялся собирать в лесу хворост, говоря себе: «Надо поспать. Скоро явятся убийцы, и тебе понадобится все твое мастерство и вся сила».

Он подбавил дров в огонь и лег, завернувшись в одеяло, положив голову на седло.

Но сон не шел к нему. Зубр проснулся, отошел к дереву и стал шумно мочиться.

– Не нашел я золота, – сказал он, увидев сидящего у костра Ногусту.

– Может, завтра найдешь.

– Хочешь, я посторожу?

– Какой из тебя караульщик? Не успею я лечь, ты уже захрапишь.

– Это верно, я легко засыпаю. Мне снилась Пурдолская битва – я стоял на стене с тобой и Кеброй. Ты свою медаль сохранил?

– Да.

– А я продал. За двадцать рагов. Теперь жалею – ценная вещь все-таки.

– Если хочешь, возьми мою.

– Правда? – обрадовался Зубр. – Эту уж я не продам.

– Может, и продашь, но это не важно. Первая наша победа, – вздохнул Ногуста. – В тот день мы поняли, что вентрийцев можно побить. Помню, дождь тогда лил вовсю, и молния сверкала над морем.

– А я почти все позабыл, – признался Зубр. – Помню только, что стену мы удержали, и Белый Волк выставил войску шестьдесят бочек рому.

– Тридцать выпил ты, это точно.

– Хорошая была ночка. Все девки в лагере давали даром. Ты уже выспался, что ли?

– Нет, я не спал.

Зубр подергал себя за моржовый ус. Он видел, что другу плохо, но не решался заговорить об этом. Больно уж они умные, Ногуста с Кеброй, и вечно толкуют о вещax, которых Зубру не понять.

– Надо поспать. Тебе сразу легче станет, – сказал он наконец, зевнул и вернулся к своим одеялам.

Ногуста тоже улегся, закрыл глаза – и перед ним предстало видение. Десять всадников медленно ехали по зеленым холмам, и горы с белыми вершинами стояли у них за спиной. На головы они нахлобучили капюшоны для защиты от полуденного солнца. Потом они въехали в лес, и один из них откинул капюшон и снял шлем, открыв длинные белые волосы, серое лицо и кроваво-красные глаза. Из леса вылетела стрела. Всадник вскинул руку, и стрела, пробив ему ладонь, вонзилась в лицо. Всадник вытащил ее, и обе раны тут же затянулись.

Картина сменилась, и Ногуста увидел ночное небо с двумя лунами – тонким серпиком одной и полным диском другой. Он стоял на лесистом холме под чужими звездами, и к нему шла женщина, Ущуру, с улыбкой на лице.

Потом и это видение померкло, и Ногуста оказался в воздухе над широкой равниной. Дренайская пехота вступила в бой с центром кадийского войска. Атаку возглавлял сам Сканда. Кадийцы отступили, пропела труба, и король подал знак Маликаде, приказывая ввести в бой кавалерию на правом фланге. Но Маликада не двинулся с места, и кавалерия осталась стоять на холме.

Ногуста видел отчаяние в глазах Сканды, видел недоверие и растущее понимание того, что его предали.

А потом началась резня.

Ногуста очнулся в холодном поту, с трясущимися руками. Зубр и Кебра спали, над горами брезжил рассвет. Ногуста, откинув одеяло, бесшумно встал. Кебра зашевелился и открыл глаза.

– Что стряслось, дружище?

– Сканда убит, а мы в большой опасности.

– Убит? – Кебра вскочил на ноги. – Быть того не может.

– Маликада со своими вентрийцами предал его. Они стояли и смотрели, как убивают наших товарищей. – Ногуста медленно, припоминая каждую мелочь, пересказал Кебре свое видение.

– То, что касается измены, мне понятно, – выслушав его, сказал Кебра. – Но что это за всадники с кровавыми глазами? Не могут же они быть настоящими – как и твоя прогулка с Ущуру под двумя лунами.

– Не знаю, дружище, но думаю, что с этими всадниками мне все же предстоит встретиться.

– Ты будешь не один.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В жизни Ульменета изведала немало разных страхов.

После болезни и смерти матери она стала бояться рака. Ей снились страшные сны, и она просыпалась по ночам, вся дрожа. Она обмирала при виде мышей. А смерть ее любимого Виана вселила в нее страх перед любовью и побудила укрыться от мира в монастыре.

Сидя в своей комнате и глядя на звезды, она размышляла о природе страха.

Для нее страх всегда был связан с беспомощностью. Она ничего не могла поделать, когда мать умирала, и лишь смотрела с немым страданием, как тает ее плоть и уходит душа. После, живя с Вианом, она хлопотала над ним неустанно, следя, чтобы он хорошо ел и тепло одевался зимой. Он всегда смеялся над ее заботами. Она готовила ужин, когда услышала весть о его гибели. Отыскивая пропавшую овцу, он поскользнулся и сорвался с обрыва. Ульменета и тут ничего не могла поделать, но все-таки мучилась сознанием своей вины – ведь это она послала мужа искать овцу. Горе и раскаяние терзали ее душу.

Тогда она бежала от страха, бежала от мира и нарочно постаралась растолстеть, чтобы мужчины больше на нее не смотрели. Все что угодно, лишь бы обезопаситься от жизни с ее ужасами.

И вот теперь она сидит в этом роскошном дворце, и демоны окружают ее, подступая все ближе.

Что же ей делать? Самый легкий ответ напрашивался сам собой: бежать из дворца подальше, обратно в Дренан, и в свой монастырь. Мысль о бегстве соблазняла Ульменету. Деньги у нее есть – она могла бы добраться до моря с каким-нибудь караваном, а там сесть на корабль до Дрос-Пурдола. Морской воздух овеет ее и принесет покой.

Но тут ей представилось лицо Аксианы с большими детскими глазами и милой улыбкой, а следом – гниющее, кишащее червями тело Калижкана.

Ульменета поняла, что не сможет бросить королеву, и ее вновь охватила паника. «Где тебе бороться с демонами? – шептал ей страх. – Тебе, неповоротливой толстухе, не владеющей никакой магической силой? Зато Калижкан наделен ею с избытком – он мигом вырвет душу из твоего грузного тела и отправит ее в Пустоту. Он пошлет к тебе убийц, и их ножи воткнутся в твой толстый живот!»